ГЛАВНОЕ МЕНЮ   АРХИВ ВОСПОМИНАНИЙ   ДОКУМЕНТЫ   СРАЖЕНИЯ   ТАНКИ   АРТИЛЛЕРИЯ

Юрий Иванович Корякин

- Меня призвали в октябре 1941го из 10-го класса в дни всеобщего московского разорения, грабежа и паники. Призвали, несмотря на то, что мне только исполнилось семнадцать. Видимо, чтобы не оставлять немцам потенциального солдата. Примерно неделю я шёл пешком в составе команды, сформированной в военкомате, до Ильино-Зорино, что в Горьковской области. Там находились огромные формировочные лагеря. Нас поселили в полуземлянке на 300-400 человек. Меня направили на курсы младших командиров. Ходили рыть какие-то окопы. Из нас готовили командиров отделений, а это была верная смерть. В этот лагерь регулярно приезжали представители других родов войск, которые отбирали и увозили подходящих по образованию людей. Мои неоконченные 10 классов считались, по тем временам, очень высоким образованием, так что я был востребован. Сначала меня привезли в гвардейскую минометную часть. Там меня забраковали и отправили назад, потому что я сказал, что отец у меня арестован. Потом я поехал ещё в одну часть. Я опять сказал об аресте отца, я был честным человеком, а надо было врать, что я и сделал в третий раз, когда приехали набирать людей в связисты. Я решил: “Что говорить? Скажу, что отец в эвакуации. Кто будет разбираться?” Так и произошло. В феврале 1942го я, наконец, попал на фронт, окончив, правда, перед этим Горьковскую школу радистов. Мне опять повезло: я попал связистом в Заполярье на Кандалакшское направление в 77ю Отдельную Стрелковую Морскую Бригаду. Соответственно, наша часть состояла из матросов. Отличались они тем, что на одно нормальное русское слово у них приходилось пять матерных. Я и сам мог, но что бы такая обильная, бытовая, нормальная, естественная матершина слетала с языка - для меня это было удивительно. Кроме этого, они всегда расстегивали ворот, чтобы была видна тельняшка, ну и наколки – не блатные, а патриотические: профиль Сталина или бескозырка. Против нас стояли не финны, а немцы, дивизия SS Nord , здоровые, крепкие, хорошо обмундированные парни. Летом 1941г. они прошли от границы примерно 150 километров, но в 70 км от Кандалакши были остановлены, и с осени 1941г. до лета 1944г. никаких активных боевых действий на нашем участке фронта не велось. Линия фронта была стабильна почти два с половиной года, мы даже окопы отрыли, хотя долбить мерзлоту можно было только кайлом или ломом. Фланги же были свободны – озера, болота. Ты видел кино “А зори здесь тихие”? Хорошая картина. Ну, вот, там такая же местность. Безлюдье. Учитывая оголенность флангов и нашу любовь воевать зимой, как только становились болота и озера, начинались различные поисково-диверсионные операции за линией фронта.  

 Собиралось 2-3 взвода, то есть 60-90 человек, я с радиостанцией, и мы ходили по немецким тылам. Ходили на лыжах, иногда с нами были олени, которых использовали для перевозки боеприпасов и раненых, собак никогда не брали - они лают, заразы. Причем мы ходили довольно далеко, к самому Рованиеми (примерно 200-250 км. - Артем Драбкин), и в такие дни, когда никакой немец воевать не будет. Ну, например, Новый год в 43м и 44м я встречал за линией фронта. Выходили числа 20го декабря, чтобы к Рождеству быть глубоко в тылу. Какой немец будет в Рождество воевать? А русские будут. Вот оно - русское коварство! Нападали на немецкие гарнизоны или опорные пункты, минировали дороги. Всегда соизмеряли свои силы, поэтому часто бывали срывы, разведданные редко бывали достоверными: оказывалось, что опорный пункт совсем не такой простенький, как докладывала разведка, или гарнизон не пятьдесят, а двести человек. Это были очень трудные походы: и холодно, и боязно, и тяжело.

Попробуй почти три недели прожить на морозе в 20-30 градусов! То-то! Хотя мы были довольно хорошо одеты: валенки, стеганые штаны, маскхалат, тулуп, потом телогрейка, гимнастерка, теплое байковое белье, а под ним ещё и обыкновенное полотняное. Водку давали и кормили - 100 граммов хлеба в сутки на человека. Тушенка была американская. Вкусная зараза! Большая банка - в ней свиной жир, который можно было намазывать на хлеб, а в середине - кусок мяса с кулак. В общем, голодными не были… сало, сухари. Даже коптилки были, так называемые “жми-дави”. Это такая баночка, типа консервной, в которой находился разведенный в спирту стеарин. Если зажечь эту смесь, она горит бесцветным пламенем. Можно было подогреть еду или вскипятить воду. Но чего спирт жечь-то – его пить надо! Поэтому вываливали в тряпочку и отжимали – граммов 50 спирта получалось, а поскольку баночек давали несколько, то выпить можно было вполне прилично, хотя и противно, конечно, а оставшийся воск тоже горит. Из оружия в эти рейды мы брали автоматы и гранаты, иногда один или два Дегтярева. В 1942 году у нас были ещё винтовки - это конечно бандура неудобная, а потом нам ППШ дали. Никаких забросок или помощи с “большой земли” не было. В основном, все тащили на себе: автомат, вещмешок, радиостанцию. Радиостанция у нас была американская V-100, с прием-передающей частью, как телевизор среднего размера. На прием она работала от батареи BAS-80, которая давала 80 V, а для передачи ей требовалась дополнительная энергия, поэтому к ней прилагался так называемый “солдат-мотор” : складной треножник с педалями, которые надо было крутить руками. Она была более мощная, чем наши, а поскольку мы уходили далеко, то брали её. В эфир мы редко выходили: боялись, что запеленгуют. Вообще, судьба радиста была довольно странной: все время ты сам по себе. Начальство радистов гнало к чертовой матери из страха быть запеленгованными и накрытыми вражеской артиллерией, и в то же время без нас нельзя было обойтись, поэтому все время мы где-то в стороне находились, в какой-нибудь землянке, в яме, в воронке; залезешь и там сидишь, что бы быть все время на связи, но в эфир высовываешься только в крайнем случае. Сообщения нам приносили уже в виде колонок пятизначных цифр, так что их содержания я, конечно, не знал.
   Зима 43/44 года мне больше всего запомнилась. Это была наша самая кровопролитная операция. Нас было человек 80-90, а потеряли мы 30-40, то есть на каждого приходился один раненый или убитый. Тогда же произошёл трагический случай. В нашей части служли два родных брата, и во время боя за блиндаж туда прорвался один из братьев, а второй, не заметив этого (ночью ж это было) кинул туда гранату и убил его. Он потом так горевал, так горевал… хотел застрелиться. Как раз был приказ Сталина - убитых, а тем более раненых, не

оставлять, тащить обратно. Тащили на волокушах – фанерной лодочке с веревкой. Я тащил раненого матроса. В общем, не тяжело, но это же не один десяток километров, да к тому же у меня рация, автомат, ну, вещмешок я клал ему в ноги… да и не шоссе – сто раз я его на всяких горках перкувыркивал и опять клал. Этот матрос, я так и не знаю, как его звали, был ранен в грудь, и хотя я его перевязал, но кровь все равно текла. Что я мог сделать? Медсестру мы не брали. Время от времени, приходя в сознание, он просил: “Браток, пристрели, пристрели, браток…” Я его, правда, дотащил, но он тут же умер. В довершении всего, при подходе к линии фронта, надо было связаться со штабом. Командир, майор Карасев, суровый мужик, приказал развернуть радиостанцию, и мой напарник батарею 80V засандалил на накал, где 2,5 V! Разумеется, лампы сгорели, так что на передачу она работала, но принимать мы уже не могли. Командир кричит: “Застрелю, сволочи!” Он нас, конечно, не застрелил, но наград мы не получили. А в другой раз, по возвращении, мы остановили хлебовозку, голодные были. Потом на всех завели уголовное дело, хотя его и удалось замять, мы опять остались без наград. Вообще, мне не везло с наградами. В 45ом спас своего командира взвода, который тонул на переправе, а за спасение командира полагалось награждение - снова не дали. У меня, конечно, есть орден “Красной звезды”, медаль "За отвагу" но наград немного... Правда, солдату много и не положено было.
   Приводили пленных. Много старались не брать: с ними хлопот не оберешься. Желательно, конечно, офицеров, от солдата, как языка, толку мало. Пленные шли с нами на лыжах и даже тащили раненых. Лыжи у немцев были более удобные. У нас - валенки и мягкие ременные

крепления, а у них были “персы”, то есть теплые ботики с загнутым носом, который вдевался под скобу на лыжах. Когда мы приходили, к нам присылали аэросани или собачьи упряжки, которые увозили пленных на допросы, а раненых - в госпиталь. Усталость была безмерная, чудовищная усталость, чудовищная… Но нам везло: не мы одни ходили. Я слышал, что попадали и в засады, и к финнам, а финны были злобные. Так что от судьбы я получил такой подарок, который никто никогда мне не делал и уже больше не сделает – ЖИВ. А мог умереть и не раз.
   Летом все замирало: ни мы, ни немцы не воевали. Наша радиостанция была на самой вершине сопки, где-то метрах в трехстах от передовой, замаскированная среди нескольких растущих там деревьев. Ну, а июль месяц, жарко, мы разделись и загорали. Вдруг, откуда ни возьмись, “Focke-Wulf”! Как пальнул очередью по нам, круг сделал и еще, начал гоняться за нами. Он летел низко, метров 10-15, видно было, как летчик ржет, а мы, без оружия, совсем голые, мечемся по зеленой лужайке. Не попал, но было очень страшно. Но, вообще-то скучно было. Многие просились на другие участки фронта, но обычно это ничем не оканчивалось: “Сиди. Тут тоже война. Родина требует быть там, где тебе сказали”. Доставали постоянные пожары, так как обе стороны кидали зажигательные бомбы, чтобы спалить леса. Поскольку войны не было, то солдат заставляли что-нибудь делать. В частности, собирали для госпиталей ягоды: морошку, клюкву, чернику, смородину. Норма - котелок в сутки сдать на кухню. Ну, и обустраивались: лесопилку сделали, землянки отрыли, клуб на двести человек построили. Там выступали артисты и показывали кино. Какие-то соревнования спортивные устраивали. Иногда приезжал магазин, где на те гроши, которые нам платили, можно было купить зубной порошок, одеколон, конверты для писем. Были и романы с девчонками-связистками, цензоршами из полевой почты. Туда набирали наиболее симпатичных и грамотных.
   В 1944 году, когда стало готовиться наступление, начали прибывать новые, прежде всего артиллерийские части, необходимые для взламывания построенной за прошедшие два с половиной года обороны противника. Тогда я впервые увидел “Катюши”, но больше удивляли “Андрюши” своими снарядами, по форме напоминающими головастика, которые были упакованы в деревянные коробки, так что их можно было катить. А тогда вышел приказ, что все, что движется за линией фронта, должно быть уничтожено, вплоть до собак. Дело происходило летом, заметили разведчики, что в озере купаются и загорают голые девки, видимо, бордель к ССовцам приехал (откуда ещё в этой глуши девкам взяться?), ну, и накрыли их залпом “Катюш”. Сейчас я думаю, что это варварство, а тогда это было в порядке вещей - похохотали и все. Мы все были так настроены. Везде висели плакаты изображавшие человека, который смотрит прямо в тебя и говорит: “Ты убил немца?” Или сидит такой славянский тип и держит на ладоне три гильзы, а внизу стишок: “Ну как же не гордиться: три пули и три фрица!” Такая была атмосфера, но ведь у нас не было солдата, который не пострадал бы от войны, не имел родственников, погибших или в окупации.
   Летом 1944го началось наступление, и мы дошли почти до Рованиеми. Мы были не в первой цепочке, а тащились с рациями за пехотой метрах в 200-300. То есть если и погибнешь, то только дуриком - в тебя же не целились. Как раз в это время мы, радисты, были очень нужны, поскольку при отсутствии проводной связи все взаимодействие войск шло через рацию. Кроме того, я получил повышение по службе, стал старшиной и начальником радиостанции, у меня в подчинении было 2 человека.
   В декабре 1944го весь наш полк перебросили в Вологду на отдых, перевооружение и пополнение. Мы получили новые радиостанции. Я за водку сменял свой ППШ на ППC с откидывающимся ложем; вело его, правда, в сторону, но зато он легкий и с рожковым магазином. Нам полагалось 75 граммов спирта в день на человека, но поскольку мы были на радиостанции в стороне, то нам его давали сразу на 10 дней – 750 граммов, прилично можно было надраться. На основе этого была торговля: я старшине дал флягу со спиртом, а он мне заменил автомат. Вот такой бартер. Сапожки получить или шинель канадского голубого сукна (очень ценилась, поскольку, в отличии от наших, была чистошерстяной)... Много в армии существует соблазнов, а за них так или иначе нужно платить. А потом началась вторая часть моей войны. В январе нас перебросили на западное направление. Мы высадились в восточной Польше, в городе Острув-Мазовецкий (Ostrow-Mazovetski)*, и попали в состав 1го Белорусского фронта под командованием. Рокоссовского. Но как только мы приехали, фронт разделился: Рокоссовский был назначен командиром 2го Белорусского, а командовать 1м Белорусским стал Жуков. Нас перевели в подчинение 2го Белорусского фронта. Догнали фронт уже в Померании. Померания - это житница, самая сельскохозяйственная часть Германии, там было много картошки, а ещё больше спирта. Там со мной произошёл случай, который я описал в рассказе, опубликованном в “Независимой газете”. У Кослина (Koszalin) мы вышли к морю, затем повернули на восток, дошли почти до Гдыни, а потом повернули обратно и дошли до Сванемюнде (Swinoujscie). Я уже работал на полковой радиостанции, размещавшейся на “Studebaker US6x6”, “сударе”, как его называли. Радиостанция была американская, SCR-399 с двигателем, размещенным на прицепе, и кунгом.

Радиостанция SCR-399. Осень 1945г.

Машина, кстати, поставлялась вместе с шоферским инструментом и кожаным пальто для водителя. Если ты видел, на фронте все наше начальство щеголяет в кожаных пальто, так это изъятые из комплекта, прилагаемого к американским “Studebaker”. Вдруг вечером 9го мая нас вызвали в Кольберг (Kolobrzeg) и приказали грузиться на баржу. Говорили, какой-то десант. Баржа была метров шесть шириной, мы привязали наш “Studebaker” на палубе, а в открытый трюм краном погрузили лошадей и пушки. Как только стемнело, мы куда-то поплыли. Не, ну ты представь – пехота по морю! Блевали страшно! А тут ещё один из тросов, что держал нашу машину, лопнул. Ну, думаем, если сейчас наш “Studebaker” упадет, нам всем трибунал. Среди нас был один моряк, радист Аркашка Кучерявый, ленинградец. Он полез по узенькому бортику между морем и трюмом, нашёл цепь, и мы обмотали ею машину. Утром увидели берег, и тут нам сказали: “Дания. Борнхольм”. Когда подплывали к порту, часов в шесть утра, слышали стрельбу, но пока катер нас подтаскивал, стрельба прекратилась, и мы уже выгрузились совершенно спокойно. Потом оказалось, что на острове было восемнадцать тысяч немцев, но они, немного посопротивлявшись, быстро одумались и сдались. Мостки подобрали, выехали, и я увидел мирную обстановку. Прямо в порту вижу написано “Кафе”, мы с приятелем туда вломились, а там сидят датчане и едят мороженое. Мы тоже решили купить, достали деньги (нам давали немецкие марки), а продавец от нас, как черт от ладана, что-то: “Nicht, Nicht”,- не подходит, значит. Ушли мы несолоно хлебавши. В тот же день мы узнали, что война закончилась. Я включил приемник, поймал Москву, а там уже передают поздравления с Победой. В этом смысле радистам хорошо: можно послушать музыку или новости; хотя полагалось все время находиться на одной волне, чтобы быть готовым к вызовам. Меня даже на партсобрание вызывали, потому что я музыку на дежурстве слушал. Дежурили только по двое, этого требовал СМЕРШ: вдруг ты вступишь в контакт с противником? А так - контроль. В то время приходилось постоянно опасаться доносов.

Старшина Ю. И. Корякин, Грайфорберг 9 Мая 1945г.

Война закончилась, но мы ещё 2 месяца провели на этом курорте. Там, правда, был сухой закон, но мы меняли на одеколон бензин, провода, лампы, батарейки. У меня 14го июня день рождения. Ребята говорят: “С тебя причитается. Организуй нам что-нибудь вкусное, надоела эта котловая еда”. Что придумать? Живем-то на море. Ну, рыбы можно наловить, но сетей нет, значит наглушить. У нас были батарейки для фонариков. Они ценные были, потому что все, и солдаты, и офицеры, ходили с фонариками, а по штату они были только у нас. На несколько батареек я выменял кучу противопехотных мин и одну противотанковую, потом с напарником пошли к морю, там за бухту армейского провода выменяли у датчанина лодку. Положили туда мины, взрыватели, бикфордов шнур и в полукилометре от берега стали рыбу “ловить” - шнур приладишь, зажжешь и все. А рыбы было: полчаса - и у нас пол-лодки! Приплываем. Нас встречает патруль с автоматами наперевес: “Вылезай!” И рядом с ними датчанин. Он нас продал! “Шагом марш!” Старшина ведет нас в комендатуру, материт: “Ишь,- говорит,- взяли моду рыбу глушить! Сети, блядь, рвете! Рыбаки командованию жалуются! Придем в комендатуру, мы вам покажем!” Я не думаю, чтобы нас отдали под суд, но выговор получить или на гауптвахту посадить могли. Уже стали наводить порядок - везде наклеили объявления и проводили собрания о том, как вести себя с местным населением. Я к старшине, говорю:
- Всего делов-то, подумаешь, рыбу глушили, все же день рождения! Давай махнем, не глядя: ты нам - свободу, а я тебе финку дам.
У меня была красивая финка с наборной ручкой.
Он говорит:
- А датчанин не заложит?
- А зачем? У него наша рыба осталась.
- Ладно,- говорит,- давай финку и вали отсюда.
Ну, пришли в расчёт, рассказали, ребята говорят: “Хрен с ней со жратвой рыбной, но давай выпивку доставай.”

Наш взвод. Борнхольм, Июнь 1945г. Ю. И. Корякин стоит крайный справа

На следующий день, сменившись с дежурства, я взял бинокль и пошёл в аптеку, чтобы попробовать обменять его на одеколон. В Ренно (Ronne) нашёл аптеку. Вхожу, держу в одной руке бинокль, а другой рукой делаю такой жест: нюхаю ладонь и провожу ею по волосам, и так несколько раз, имея в виду, что мне нужен одеколон для волос. Аптекарь говорит: “Ja, Ja ”,- кивает, вроде понял. Я ему бинокль, 12тикратный, Цейсовский, трофейный ! Во! Красотища! А он приносит мне бутыль. Я посмотрел, понюхал – пахнет. Ну, думаю, одеколон. А стекло темное, ничего не видно, пробка притертая. Притаранил. Налили по полной, дернули за меня и у всех глаза на лоб - бриалин для волос! Этот Аркашка Кучерявый, который нас с машиной тогда спас говорит:“Ты, что ж балда принес? Это ж бриалин, он же на касторке делается. Мы ж с него дристать будем дальше чем видеть!” Ну, я автомат и остатки бутыли с собой и обратно в аптеку. Пытаюсь качать права, а он: “Nicht, Nicht”. Я завелся, хватаюсь за автомат. Он выходит из-за прилавка, здоровый, больше меня, берет меня за руку и тащит к стене. А на стене - двуязычная листовка с фотографией нашего коменданта острова, генерал-майора Короткова. Я читаю обращение к гражданам острова Борнхольм о том, что пришли наши войска, осводили вас от немцев, и наша задача - обеспечить вам спокойную жизнь. О всех случаях недисциплинированности со стороны военнослужащих Советской Армии немедленно докладывать в комендатуру и так далее. Датчанин и ткнул меня мордой в этот приказ. Короче, я, как побитый пёс, побрел с этой бутылью домой. Обернулся - никого нет. Как шарахну ее об стену, опять незадача – брызги на меня. В общем, кругом в дураках остался, но запомнилось. В августе поехали на войну с Японией, но недоехали. Вот так и закончилась для меня война. Я ещё два года прослужил и в МИФИ. Никто моим отцом так и не интересовался, я и в партию вступил. Разве меня, сына врага народа, за линию фронта пускали бы?

* Названия городов, по возможности, приведены в соответствии с их написанием в 1945г. В случае изменения названия, современное название в оригинальной транскрипции указано в скобках.