ГЛАВНОЕ МЕНЮ   ВОСПОМИНАНИЯ   ДОКУМЕНТЫ   СРАЖЕНИЯ   ТАНКИ   АРТИЛЛЕРИЯ

Златкин Даниил Федорович

Д.Ф.Златкин (Из архива Златкина Д.Ф.)

В начале 1943 года я попал в разведотдел штаба 19й Армии Карельского фронта в качестве офицера секретной службы. Основной нашей задачей была подготовка разведывательных групп по 10-20 человек, которые мы каждые три-четыре дня посылали в ночные поиски в тыл противника за "языком". Мы должны были знать все, всю обстановку на фронте. Иначе, если разведотдел не имеет сведений и не докладывает командованию, то грош цена такому командованию и такой разведке, которая ничего не знает о противнике. Мы знали о противнике все! И, как мы и предполагали, противник знал о нас. Но мы знали больше! Почему? Сейчас объясню. Дело в том, что наш русский солдат хорошо знал фамилию командира роты, ну, может, командира батальона, а уж командира полка или командира дивизии солдат не знал никогда в жизни. Немцы знали фамилии командиров взводов соседней дивизии. А уж своих командиров они не только знали, как зовут, но и где он жил, какая у него семья, хороший ли он человек или плохой. А ведь характеристика командующих - это большое дело для войск, которые предполагают наступление.

На одном из участков фронта против нас стояли две дивизии. Одой из них командовал генерал фон Дитмар, о котором я расскажу позже, а другой - генерал Рюбель. Фон Дитмара отозвали, он потом женился на родной сестре Магды Геббельс, и вместо него прислали генерала Ратши. Так вот, генерал Рюбель - это был важный генерал, который признавал только офицера, а солдат за людей не считал и относился к ним пренебрежительно. А генерал Ратши, его прозвали "Ратши-бум" - шаровая молния, внезапно приезжал с инспекциями частей и прежде всего заходил в туалет, потом в столовую и разносил всех, если находил недостатки. Его солдаты на руках носили, офицеры его ненавидели. Так на каком направлении фронта надо было наступать? Конечно, на том направлении, на котором солдаты не любили своего командира, и за него не хотели отдавать свои жизни - вот для чего нужна была характеристика нам, разведчикам. На каждого командира, вплоть до командиров взводов, мы имели полную характеристику.

А с генералом фон Дитмаром мы имели интереснейшую встречу! Нас запросил генеральный штаб дать его характеристику и, особенно, найти фотографию. Все наши поиски результатов не дали. Пленные солдаты охотно о нем говорили: "Да, был такой генерал. Он большой помещик". Но больше абсолютно ничего. Взводом разведки одного из полков 152й Стрелковой дивизии командовал лейтенант Кобец Иван Лукич, сейчас он полковник, мой дорогой друг (интервью с полковником И. Л. Кобецом будет опубликовано на сайте в ближайшее время - прим. Артема Драбкина). Ему дали задание взять языка. Разведчики зашли в глубокий тыл, километров за 20-25, оседлали дорогу, идущую к фронту из города Алакурти, и взяли повозку с семью солдатами. Связали их общей веревкой, руки сзади и через ноги к следующему, и конец этой веревки держал наш здоровый дядька, который, в случае чего, дергал за веревку, и они все падали. Благополучно прошли в распоряжение своей 152й Стрелковой дивизии.

Когда обыскивают группу пленных, страшную ошибку делают те, кто забирает все документы и сваливает в общую кучу, - тогда не понятно, кому что принадлежит. А это очень важно: фотографии, адресаты писем - все-все, в разведке нет ничего неважного, любая мелочь важна, ничто нельзя пропускать. Так тот разведчик хороший, кто не пропускает это. В тот раз в штаб армии привезли пленных с таким пакетом документов. Мне говорят: "Данил, разберись с документами". Я перебираю эти документы, смотрю фотографии и вдруг вижу маленькую невзрачную фотографию, 3 на 4 см, а на ее обороте написано: "Моему ординарцу от фон Дитмара". Боже мой! Я кричу нашему переводчику и начальнику отдела:
- Сеня! Сеня! Смотри!
- Это же генерал фон Дитмар! Данька, где ты ее взял?! - говорит он.
- Вот в этой куче.
- Боже, а кому это принадлежит?!
- Вот теперь задача - выяснить, кому принадлежит эта фотография, потому что он теперь точно не сознается. - говорю я.
Мы устроили совещание, после которого вызвали пленных и сказали: "Вас никто не расстреляет, ибо советские войска пленных не расстреливают. Это пропаганда вашего Геббельса, что мы расстреливаем пленных. Вы едете в тыл, в лагерь военнопленных". Они обрадовались (мы действительно их не расстреливали. Не помню ни одного случая, чтобы в нашей армии расстреляли пленного немца. Мы держали их сутки и потом отправляли во фронт. Фронт держал их двое суток и отправлял в лагеря. Мы не издевались, не убивали, не пытали, не загоняли иголки. У нас все было просто: мы давали им селедку (дико соленую Кандалакшскую селедку, которую никто не вымачивал) и не давали пить. Через сутки, пленный что угодно расскажет за глоток воды. У него пена на губах, а мы его ведем, наливаем из котелка в кружку воду и при нем пьем. Он весь трясется и кричит: "Воды, воды!" А мы говорили: "Дудки! Расскажи!" - и снова кормили селедкой. А кушать ему надо. Волей-неволей он кушал эту селедку.). Я говорю: "Вот, все, что на столе лежит, - ваше. Каждый забирает, кому что принадлежит". Мы вышли, и когда вернулись обратно, то не только фотографии, но и клочка бумажки не было на столе. Значит, тот, кому принадлежала фотография фон Дитмара, забрал ее. Мы тут же их снова разобщили и начали каждого обыскивать. Нашли ее у самого молодого 18летнего парня. Он заикался, у него капали слезы. Он сознался, что был денщиком у фон Дитмара, который взял его к себе по просьбе отца, садовника в имении. Он дал полную характеристику этому генералу: характер, семейное положение и прочее. Вот, за эту операцию я получил "Медаль за боевые заслуги". Это было наше первое, боевое, можно сказать, крещение в разведке.

Потом был такой случай. Мы поймали летчика. Звали его Курт Эккерт, старший лейтенант, родился в Риге, доктор филологических наук, отличился при взятии Крита и Нарвика, имел рыцарский крест с дубовыми листьями. Он был ас! Когда его допрашивали, он говорил так: "Я не нацист. Я не член гитлеровской партии. Я рядовой немец, но я присягал Германии и не могу ее продать". Двое суток мы скрывали от фронта, что поймали летчика, и двое суток он нам ничего не говорил. Кончилось все тем, что пленного вызвали на допрос к командующему Армией Козлову. Я захожу к командующему с планшетами аэрофотосъемки, которые мне было приказано принести. Идет допрос. Идет он на русском языке, работает переводчик. Немец ничего не говорит. Я выхожу и сажусь в приемной, вдруг открывается дверь, и я слышу разговор: "Давайте ему устроим ложный расстрел". А ложный расстрел - это очень мучительно. Осужденного приводят связанным, ставят у дерева, зачитывают ему приговор, все это переводится, стоит отделение солдат. Его спрашивают: "Будете говорить?" Обычно следовал ответ: "Найн!" Второй раз: "Будете говорить?" "Найн!" Третий: "Будете говорить?" Он уже в истерике кричит: "Найн!" Тогда дается приказ: "Отделение! Огонь!" После залпа осужденный от шока и ужаса падает. И тут команда: "Как?! Не попали! Второй раз, немедленно!" А солдатики не знают, что у них патроны холостые, действительно думают: "Как же так, не попали?!" Обычно люди не выдерживали и начинали говорить. Это называется психическое воздействие. Дико, конечно; этим можно человека искалечить, сломать его психику. Так вот командующий говорит: "Все, что хотите, делайте, но чтобы сведения были у меня на столе через четыре часа". Выходит полковник и кричит: "Палач! Ко мне!" Поскольку никого нет, я воспринял это как обращение к себе. Я захожу, даю под козырек, говорю: "Есть палач!" "Расстрелять!" Я говорю: "Есть расстрелять!" Я вынимаю пистолет, подхожу к этому Курту Эккерту, беру его за руку, он меня сбрасывает, я падаю, подходит к генералу, и на чистейшей воды русском языке говорит: "Товарищ генерал, прекратите этот цирк". Что тут было!!!! Невозможно себе представить! Командующий кричит: "Вон отсюда все!" Мы уводим пленного. Козлов кричит полковнику: "Если через час у меня не будет от него сведений, полковник, - в штрафной батальон!" И вот этого немца снова приводят к нам; мы собираемся и коллективно вносим такое предложение: мы ему расскажем, что мы знаем о них, покажем ему карты, и если он после этого не заговорит, Афанасий его отведет (Афанасий Пилькин, сибиряк, ординарец полковника), стукнет ему пулей в затылок и будет кричать: "Удрал, удрал! Он хотел бежать!" И два раза выстрелит в воздух. И закончим с этим делом. Мы ему показали карты и рассказали все, что знаем… Ни до, ни после я не видел человека, который бы так себя вел: ломая зубы, он грыз конец табуретки. Прибежал врач и сделал ему какое-то впрыскивание. Отдышавшись, он сказал, что если бы знал, что мы обладаем столь полной информацией, то рассказал бы нам все сразу, поскольку его дополнения не будут являться изменой Родине. Мы его накормили, напоили, и отправили во фронт.

Так получалось, что я довольно часто показывал свое превосходство над полковником, командиром разведотдела. Он затаил на меня злобу и однажды вызвал и говорит: "Лейтенант, надо выйти на спецзадание в тыл противнику, встретиться с нашим агентом. У него сели батареи к радиостанции, и он потерял с нами связь. Только ты один можешь найти его". Я говорю: "Товарищ полковник, я владею шифром Главного Разведывательного Управления Генерального штаба. Я давал подписку, что не имею права подойти на 30 км к линии фронта; если же я это сделаю, я подлежу расстрелу тройки без суда". Он говорит: "Да что ж, ты так все расскажешь?! Я тебе приказываю! Повтори приказание!" Я повторил приказание. Пришел я к подполковнику Ярунину, заместителю: "Слушай, вот так и так". Ярунин взбеленился: "Ну, он идиот! Он же тебя на смерть посылает! Ты ему что-то сделал. Ему ничего не надо, и наш человек его не интересует - он тебе мстит. Я тебе советую одно: все армейское оставь здесь. Найди себе какую-нибудь легенду". Мне неудобно было спросить, показывая свою неграмотность, но я даже не знал, что за слово такое - легенда! Какой я был военный?! Какой я был разведчик?! Я - инженер-строитель, гражданский человек! Какая легенда?! Но задание надо было выполнять.

Ночью несколько человек из племени саамы на двух нартах вывезли меня за линию фронта. Причем вывезли идеально, так вывезти могли только они. Между немецкими опорными пунктами, которые располагались в 20-30 км друг от друга, проходила лыжня. В том случае, если патрули обнаруживали пересечение лыжни с нашей стороны, они немедленно посылали вдогонку отряды. Так вот, дважды мы приходили на то же самое место, откуда мы трогались, пересекая эту лыжню, петляли; более того, они прекращали поездку, брали в руки нарты, переносили их метров на 50, потом руками на снегу маскировали эти следы. Так меня довезли практически до места встречи. Последние три километра я должен был пройти пешком, поскольку они не имели права идти со мной. Я сказал: "Ждите меня здесь, я обратно вернусь по своей лыжне". С собой у меня было четыре батареи БАС-80 весом по 12, если не по15, килограмм каждая. Я сделал себе что-то вроде волокуш, сам встал на лыжи, поставил эти четыре батареи, впрягся и пошел. Когда я пришел в условленный квадрат, я настолько устал, что, наломав каких-то веток с карликовых деревьев, прилег, а потом и заснул. Проснулся я оттого, что кто-то стучал мне по ногам. Я открыл глаза, смотрю: стоит какой-то финн и держит наведенный на меня пистолет. Почему финн? Потому что одет он был в финскую одежду. Все это молча. Я присаживаюсь, и мы смотрим друг на друга. Я спрашиваю: "Финн?" Он молчит. Я спрашиваю: "Дойч? Шпрейхен зе дойч?" Он молчит. И вдруг меня осеняет мысль, а не тот ли это человек? Я называю пароль, он называет отзыв и говорит: "Какой же мудак тебя послал? Какое ты имел право спать?! Ты же в тылу находишься! Здесь кто угодно проезжает, проходит! Ты посмотри, сколько лыжней здесь! Как же ты мог!?" Я говорю: "Я устал, во-первых, а во-вторых, я голодный". Он вынул две плитки шоколада, вынул фляжку со спиртом, мы с ним выпили, нашли общий язык. Он мне передал данные об аэродромах Варде и Тронхейме, о численности, прибытии-убытии немецких войск. Заставил меня раз пятнадцать все повторить и спровадил обратно. Я приехал в свой штаб - у полковника отвалилась челюсть, когда он меня увидел живым: "Ну, как?" Я говорю: "Прибыл живой, несмотря на то, что Вы послали меня умирать". Он: "Кто тебе сказал, что я послал тебя умирать?!" Я говорю: "Я все понял, товарищ полковник". На этом эпопея закончилась.

Повторилась она потом, когда пришел мой дорогой, ныне покойный, друг, начальник разведки, полковник Антонов Николай Дмитриевич, который сменил этого идиота. Он тоже меня вызвал и сказал: "Даня, надо повторить то, что ты сделал, но перед этим я хочу тебе создать настоящую легенду". Я был уже в курсе, что такое легенда. Меня отправили в Беломорск, якобы на учебу шифровальному делу. В одном доме под Беломорском меня одели в одежду каторжанина: дали деревянные ботинки, какую-то рванину, ушанку без одного уха. Я получил на руки копию приговора Фрунзенского районного суда города Москвы, в которой значилось, что Златкин Даниил Федорович приговаривается к десяти годам заключения без права переписки с родными и близкими за антисоветскую деятельность, пересказ антисоветских анекдотов, пропаганду против войны и так далее. Мне сказали: "Ты едешь на Соловки. Там тебе все приготовлено. Ты там будешь десять дней, после чего ты должен знать не только тех, с кем ты там будешь, и за что они сидят, но и как зовут собаку повара. Понял?" Я говорю: "Понял". Когда я прибыл, начальник лагеря отвел меня в сторону и сказал: "Я все знаю. Когда надо, я тебя позову". И меня бросили в барак, где сидели и бандиты, воры, и мошенники, - кто только там не сидел, не было только политических, поскольку они были в отдельном бараке. Я рассказал им пару анекдотов, сказал, что моряк из Одессы, что ходил на торговом флоте, у меня там были знакомые, Валька Косой. "Как, Вальку Косого знаешь? Хлопцы! А на каком же ты плавал? Как, а "Червону Украину" не знаешь? Да нет, была еще "Червона Украина"…" "Ах, да-да была". В общем, стал я своим парнем в доску. Работал вместе со всеми на каменоломне. Это адский труд - долбить породу молотом, зубилом или кайлом. Откуда-то нашлась взрывчатка, а поскольку я был подрывник, то мне доверили подрывать. Бура там никакого не было, так просто подкладывал. Задача была - добывать щебенку на дороги; а щебенку можно было рвать открытым способом и собирать камни, которые уже легче дробить. Это облегчило труд, и, видимо, все заключенные меня еще больше зауважали. На девятый день меня вызвал начальник лагеря, и сказал: "Данила, все готово, пойдем". Я пошел с ним к берегу. Он мне показал место и сказал: "Вот здесь, внизу, стоит лодка, в ней бочка с пресной водой и мешок с сухарями. Ты договорился?" А у меня был приказ договориться с кем-то и завербовать его для побега. Для чего я все это делал, для чего я все это рассказываю? Я должен был иметь легенду, в случае, если я попаду к немцам в плен и скажу, что я такой-то, а на Соловках сидит их резидент, он подтвердит то, что я там был. Не заезжая к себе в часть, в рванине страшенной, еще хуже, чем в первый раз, но с приговором в потайном кармане я пересек линию фронта. И встретился с тем человеком, которого уже знал: Борис Борисович его звали. Больше я о нем никогда не слышал. Я вернулся, и так закончилась моя операция. Больше меня никто никогда не посылал.

Был еще один очень интересный эпизод. В середине 44го года мы сидели на работе у себя в землянке. Вдруг в 4 часа дня раздался страшный взрыв на территории штаба Армии. Ровно через две минуты последовал второй взрыв. Дежурный говорит: "Это саперы, наверно, что-то делают". Ровно через две минуты раздался третий оглушительный взрыв где-то в районе нашей полуземлянки, выбивший у нас стекла. С потолка посыпалась щебенка. Потом раздался крик: "Все в укрытие! Немцы обстреливают штаб армии!" В тот день немцы выпустили сорок снарядов, легших один к одному на территорию штаба армии. Один снаряд даже попал в окно землянки бронетанковых войск. В этой землянке находились семнадцатилетняя машинистка и майор, мужчина сорока пяти лет. Он схватился за голову (потом мы увидели, что у него волосы под пальцами поседели), поняв, что сейчас наступит мгновенная смерть, но снаряд не взорвался, и они вдвоем выбежали из этой землянки. Оказалось, что немцы получили три 155тимиллиметровых дальнобойных орудий, их еще назвали интендантские пушки, потому что они били по штабам. Наши сразу попытались подавить батарею авиацией, но, к сожалению, впустую. На второй день немцы опять обстреляли штаб армии сорока снарядами с той же педантичностью, через две минуты каждый выстрел, но снаряды перелетели за километр от штаба. Что же случилось?! Мы перехитрили немцев! Все разрушения и воронки в штабе замаскировали, а в километре, ближе к линии фронта, взорвали сорок толовых зарядов, чтобы создать иллюзию воронок. Утром прилетела "рама", сфотографировала результаты стрельб, ну, а поскольку они были нами сфальсифицированы, то и введенная немцами корректировка наводки привела к перелету снарядов. В это время наша артиллерия и авиация повредила два их орудия. Больше они не приставали. Вот, собственно, пока весь рассказ о моей службе в разведотделе 19й Армии.